Неточные совпадения
Добчинский.
То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть, хочу,
чтоб он теперь уже был совсем,
то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между
тем говорит):эту записку ты отдай кучеру Сидору,
чтоб он побежал
с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина:
чтоб поздравление было… понимаешь? не
то,
чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай
с богом!
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не
то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо
с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет
того смыслу,
чтоб в доме была строгость,
чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка.
С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю:
то бранюсь,
то дерусь;
тем и дом держится, мой батюшка!
Стародум. Слушай, друг мой! Великий государь есть государь премудрый. Его дело показать людям прямое их благо. Слава премудрости его
та,
чтоб править людьми, потому что управляться
с истуканами нет премудрости. Крестьянин, который плоше всех в деревне, выбирается обыкновенно пасти стадо, потому что немного надобно ума пасти скотину. Достойный престола государь стремится возвысить души своих подданных. Мы это видим своими глазами.
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а
с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел,
чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке
с деньгами, умер, так сказать,
с голоду. А! каково это?
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы для
того,
чтоб ходить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются
с одной плоской возвышенности для
того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост для
того, чтобы перейти вслед за
тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо
того чтоб смириться да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
Но,
с другой стороны, если
с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции,
то не требует ли благоразумие,
чтоб даже и в таком, очевидно, полезном деле допускались краткие часы для отдохновения?
Почувствовавши себя на воле, глуповцы
с какой-то яростью устремились по
той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню,
с таким расчетом,
чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые,
то довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не
того. Ей казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет его пополам — и дело
с концом. А он вместо
того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот,
чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела...
Все изменилось
с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала походя тащить, и вдруг ни
с того ни
с сего стала требовать,
чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не проходило дня,
чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский начал даже помышлять о конституции.
Претерпеть Бородавкина для
того,
чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для
того, чтобы ознакомиться
с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя,
с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
Вместо
того чтоб постепенно усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку и, покуривая из трубочки, завел
с землемерами пикантный разговор.
— Мы не про
то говорим,
чтоб тебе
с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
— Я человек простой-с, — говорил он одним, — и не для
того сюда приехал,
чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы были в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было,
чтоб дверь архива захлопнулась в
ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи
с простертыми врозь руками. В таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере
того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ.
С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а
с приобретением досуга явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не для
того, чтобы упрочить свое благополучие, а для
того,
чтоб оное подорвать.
— Ежели есть на свете клеветники, тати, [Тать — вор.] злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно публикуется), — продолжал градоначальник, —
то с чего же тебе, Ионке, на ум взбрело,
чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы всех сих людей от природных их званий отставить и зауряд
с добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?
— Вполне ли они известны? —
с тонкою улыбкой вмешался Сергей Иванович. — Теперь признано, что настоящее образование может быть только чисто классическое; но мы видим ожесточенные споры
той и другой стороны, и нельзя отрицать,
чтоб и противный лагерь не имел сильных доводов в свою пользу.
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно чувство — нежелание
того,
чтоб она беспрепятственно могла соединиться
с Вронским, чтобы преступление ее было для нее выгодно.
Она благодарна была отцу за
то, что он ничего не сказал ей о встрече
с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак не ожидала,
чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так,
чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и
с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить
с ним.
Когда она родила, уже разведясь
с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь,
чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в
ту же ночь и в
том же доме в Петербурге дочь придворного повара.
Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства
с новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до
того, чтобы пробыть целый день
с ним в его доме. Она вошла к нему в кабинет,
чтоб объявить ему свое решение.
Он смотрел на ее высокую прическу
с длинным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший
с боков и открывавший спереди ее длинную шею и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, — не потому,
чтоб эти цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ были всё
тем же ее особенным выражением невинной правдивости.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов
того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь
с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания,
чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о
том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
— О, нет! — как будто
с трудом понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно,
то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для
того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений
с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только
того,
чтоб он оставил свою жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки
тех, которые
с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
Только что оставив графиню Банину,
с которою он протанцовал первый тур вальса, он, оглядывая свое хозяйство,
то есть пустившихся танцовать несколько пар, увидел входившую Кити и подбежал к ней
тою особенною, свойственною только дирижерам балов развязною иноходью и, поклонившись, даже не спрашивая, желает ли она, занес руку,
чтоб обнять ее тонкую талию.
Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о
том, что намерены делать эти отвратительные люди, как она называла Анну
с Вронским, и старалась руководить в эти дни всеми движениями своего друга,
чтоб он не мог встретить их.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо,
чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению
с радостью чиновника и своей радостью о
том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение этой страшной мысли: и
то, что он вчера обедал не дома, и
то, что он настоял на
том,
чтоб они в Петербурге остановились врознь, и
то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья
с глазу на глаз.
«Ну-ка, пустить одних детей,
чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы
с голоду померли. Ну-ка, пустите нас
с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия
того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».
В
то время как Степан Аркадьич приехал в Петербург для исполнения самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе в министерстве, — и при исполнении этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках и на дачах, Долли
с детьми переехала в деревню,
чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, — сказал он
с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из
того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было,
чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это всё можно уничтожить и поправить.
В его интересах было
то, чтобы каждый работник сработал как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных граблей, молотилки,
чтоб он обдумывал
то, что он делает; работнику же хотелось работать как можно приятнее,
с отдыхом, и главное — беззаботно и забывшись, не размышляя.
Всё это было прекрасно, но Вронский знал, что в этом грязном деле, в котором он хотя и принял участие только
тем, что взял на словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500,
чтоб их бросить мошеннику и не иметь
с ним более никаких разговоров.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать
с другой стороны сарая
с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом,
чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а
то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Он
с особенным удовольствием, казалось, настаивал на
том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее, как
то,
чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.
— Нисколько, нисколько. Ни разу еще не было
с тех пор, как я женат,
чтоб я сказал, что лучше было бы иначе, чем как есть…
Не говоря уже о
том,
чтоб ужинать, устраиваться на ночлег, обдумывать, что они будут делать, он даже и говорить
с женою не мог: ему совестно было.
Как ни сильно желала Анна свиданья
с сыном, как ни давно думала о
том и готовилась к
тому, она никак не ожидала,
чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она не сердится на него за
то, что он уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром
с верховым, написать хоть только два слова, только
чтоб он мог знать, что она благополучна.
И он вспомнил
то робкое, жалостное выражение,
с которым Анна, отпуская его, сказала: «Всё-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял, что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так,
чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.
Дела эти занимали его не потому,
чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь,
с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы,
с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать
то, что он делал, — что он не мог иначе.
Не поминая даже о
том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал,
чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой
с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и
тот же взгляд страстной надежды,
с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о
том, что вдыхания иода производят чудеса.
Он всего этого ждал, всё это видел в их лицах, видел в
той равнодушной небрежности,
с которою они говорили между собой, смотрели на манекены и бюсты и свободно прохаживались, ожидая
того,
чтоб он открыл картину.